Первую неделю мне приходилось тяжко. Поднялась температура, я без конца пил воду, холодный чай, молоко. Все, что приносили. Есть не хотелось совсем. Когда впервые я выхлебал тарелку супа с лапшой и съел булочку, пожилая санитарка сказала:
— Теперь точно жить будешь!
Я удивился, потому что умирать не собирался. Но, судя по реакции врачей, какое-то время я находился в тяжелом состоянии. Инфекция. Тогда ведь антибиотиков не было. Много раненых умирало от разных заражений, перитонита.
Госпиталь размещался в двухэтажной школе. Мне отчасти повезло, я попал не в актовый зал, где сбились не меньше сотни коек (даже на сцене стояли), а в классную комнату. Здесь вплотную друг к другу размещалось двадцать человек.
Описывать подробно свое пребывание в госпитале не буду. Январь, снег, мороз. Окна заклеены, двери закрыты. Перевязки, обработка ран, процедуры. Кормили, в общем, неплохо. Часто давали молочный суп, на ужин пшенную молочную кашу. Все с удовольствием съедали макароны по-флотски, но их делали редко. Основная еда — суп да каша. Правда, их хватало. Потому что многие тяжелораненые отказывались первое время от пищи, и желающим давали дополнительные порции.
Едва придя в себя, я написал письмо домой. Ответ получил недели через три. Мама писала, что, когда получила мой треугольник, все плакали. Отец постоянно в командировках. Дед работает на лесозаводе плотником, но последнее время болеет. Старшая сестра Таня — технолог или мастер на Судоверфи. Младший братишка Саша подхватил сильную простуду, и поэтому мама пока не может приехать ко мне — двое больных на руках. К тому времени, когда я получу письмо, может, все уладится, и она постарается вырваться хоть на пару деньков. Перечислила несколько фамилий наших приятелей и знакомых, которые погибли или пропали без вести. Звонила мать Паши Закутного, просила сообщить, знаю ли я что-либо о нем. От Паши пришло последнее письмо в конце сентября, и больше известий нет. Мама просила беречь себя и не торопиться с выпиской. Как будто это зависело от меня!
Я немедленно сел писать ответ. О боях, отступлении написал вкратце. Больше писал о госпитале, о том, что лечат и кормят хорошо, ребята дружные. Под Москвой немцам врезали крепко, и, конечно, на фронтах мы берем верх. Не говорить же маме, что во второй половине января наше наступление уже буксовало! Это явно угадывалось между строк газет и в сообщениях Информбюро.
Сложно было объяснить ситуацию с Пашей Закутным. Несмотря на свои суровые обещания, лейтенант Князьков включил Пашу в список без вести пропавших. Конечно, и он, и остальные танкисты знали, в чем дело, но все промолчали. Прямых доказательств дезертирства не было (я ведь не признался о нашем разговоре), и лейтенант ни слова о дезертирстве не сказал. Все же хорошие мужики были в нашем батальоне! Я тоже написал маме, что Павел Закутный во время выхода из окружения пропал без вести. Возможно, попал в другое отступающее подразделение. Дальше врать я не решился, чтобы не запутаться.
А теперь о госпитале. То, что о раненых заботились нормально, скажу, не кривя душой. Хорошо топили печки, а поддерживать тепло в наших степных местах, когда не хватает дров, угля и без конца дует ледяной северо-восточный ветер, очень непросто. Ночью лежишь и чувствуешь, как через заклеенные в два-три слоя рамы тянет холодная струйка воздуха. Печки еще горячие, но ветер быстро выдувает тепло воинских байковых одеял, которые нам полагались, люди приносили из дома ватные одеяла, сшитые из цветных лоскутков. Их выдавали обычно раненым в грудь или с ампутированными конечностями. Мне, к сожалению, не досталось.
Белье дали двойное, теплое. Баня работала едва не круглосуточно, но раненых было так много, что очередь мыться доходила обычно дней через десять-двенадцать. Некоторых отпускали помыться к местным жителям, но выборочно. Мужики, не выдерживая, запивали после баньки, оставались ночевать у казачек. Порой их по два-три дня искали. Приводили, отчитывали, но строгих мер обычно не принимали. Просто больше не отпускали «в баньку». Но если мужик, да еще выздоравливающий, встретил ласковую женщину — разве его удержишь? По ночам убегали, правда, к утру возвращались.
Кто имел возможность, ходил в соседний клуб в кино. Раненых пускали туда бесплатно. В клубе было очень холодно, и наше начальство старалось ограничить такие хождения, чтобы раненые не простужались. По рукам ходили книги из школьной библиотеки, принесенные местными жителями. Политработники тоже активно снабжали газетами и новыми, вышедшими книжками на серой бумаге, в тонкой обложке. Так как книг все равно не хватало, некоторые, особенно в бумажных обложках, аккуратно разрезали на несколько частей. Любителей читать было с избытком.
Помню, я прочитал новые стихи Константина Симонова. Никогда не был любителем поэзии, но стихотворение «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» буквально потрясло меня. Я не воевал под Смоленском, но мне казалось, что эти стихи про меня. Кто-то из друзей, обняв, спрашивал:
— Помнишь, Леха?
Кто остался в живых из нашего батальона? Единицы. Лейтенант Князьков, Иван Войтик, еще несколько человек. Однажды ночью я не выдержал и заплакал. Плакал я тихо, мне казалось, что никто меня не слышит. Но с соседней койки ко мне перескочил бывший минометчик Никита Межуев с оторванной ступней. Он был старше меня. Подумал, что я получил письмо о смерти отца или брата. Стал утешать меня. Я ответил, что ничего особенного не случилось, просто подвели нервы. Никита меня хорошо понимал. У него за полгода пропали без вести два брата. Мы долго сидели на моей койке, шепотом вспоминали, кто что пережил. Мы и раньше с Никитой часто общались, а после той ночи стали друзьями. Межуев подробно рассказывал о семье, о том, что дома остались две дочери и сын. Он — единственный кормилец и вот остался без ноги.
— Без ступни, — поправлял я его. — Протез поставят, и будешь бегать.
Мне бегать необязательно, — отвечал Никита. — Разве что по грибы трудновато будет сходить или на рыбалку. А профессия у меня такая, лишь бы руки целые были. Я — жестянщик, с железяками умею обращаться. Буду кастрюли, ведра клепать. В тылу сейчас ничего не найдешь. Скорее бы нога заживала. По семье соскучился — сил нет. Меня же в июле, в первые дни призвали.
Ранили Никиту под городом Спас-Деменском. Тяжелый снаряд разорвался довольно далеко от их расчета. Один миномет разнесло на куски вместе с людьми, а Никите на ступню упал сверху кусок кирпичной кладки. Полтора или два кирпича.
— Даже крови не было, — пуская дым под кровать, тихо рассказывал он мне. — А болело так, что ребята мне остатки спирта отдали. Пей, только не стонай. Вначале в медсанбате лечили, а потом выяснилось, что у меня семнадцать косточек разломило и сплющило. В госпитале уколы делали, хотели кусок ступни отрезать. Я брыкался. Ну, а как чернота пошла, мне без разговоров по щиколотку ступню отчекрыжили. Считай, повезло. У нас в батарее за день три расчета накрыли вместе с минометами. Знаешь, тяжелые 120-миллиметровые. По шесть человек в расчете. Гаубицами нас раздолбали.
Конечно, если описывать госпиталь, много тяжелого можно вспомнить. Надо ли? Все знают. Медсестры рассказывали, что главная беда — очень поздно многие к врачам попадали. Через неделю-две после ранения. Умирали от заражения и гангрены. Но лучше об этих грустных вещах не вспоминать. Настроение у большинства раненых неплохое было. Человек, он как считает? Месяц-два полежит — на фронте все по-другому станет. Политработники нам в уши дули каждый день, что немцев по всем фронтам колотят. Некоторые до того примитивно рассказывали, что мне тошно становилось. Как будто им за брехню дополнительный паек давали.
Читают, например, статью, как отважные бойцы одной роты связками гранат четыре танка сожгли и сотню немцев уничтожили. Про сотни не знаю, может, и приложились по фрицам удачно из пулеметов. А насчет танков? Я сам танкист и знаю, как непросто танк уничтожить. Гранаты РГД-33, которые на вооружении пехоты стояли, весили по 600 граммов. Чтобы гусеницу перебить, надо штук пять гранат. И далеко ты эту трехкилограммовую связку бросишь? Да еще из окопа. Метров на 10–15. Если выдержки хватит и уцелеешь. Танки каждый окоп простреливают, прежде чем на него наехать. А психологическое состояние бойцов? Когда танки идут, земля под их тяжестью дрожит. Сам на себе чувствовал. Дай бог, в дырку какую забиться!
Пехота танки редко гранатами доставала. Из противотанковых ружей иногда. А чаще всего артиллерия танки громила. И наша, и немецкая. Но с политработниками никто не спорил. Такая у них работа. Как Никита Межуев шутил: «Рот закрыт — рабочий день закончен».
Запомнил я еще одного парня. Фамилия, имя давно из головы вылетели. Артиллерист, командир орудия. Два танка подбил и еще какую-то технику, не считая фрицев. Его к ордену представили, а получил или нет, не знаю. Почему не запомнил других? Места часто меняли. Как выздоравливать стал, меня в другую палату перевели, а потом в актовый зал. Там холодно, сквозняки. Постоянно гул от разговоров, тапочки да галоши шаркают. Раненые, хоть и считаются выздоравливающими, а во сне стонут, кричат. У многих раны никак не заживают, запах тяжелый. Хорошо, хоть сквозняки выдувают. Но мне уже не страшно было. Я на своих ногах ходил. Раздобыл еще одно одеяло, шинель. Не мерз.
